Фильм повествует о нелегкой судьбе девушки Фаусты из Замкадья перуанской столицы. Девица сея прославилась тем, что стала занимается картофелеводством в интимных частях женского организма. Картошка издавна играла сакральную роль в жизни древних инков и их потомков - современных индейцев кечуа, которые составляют большинство населения Перу. Население это стоит, правда, на низших ступенях социальной лестницы. Фауста хитроумным методом оберегает свое лоно от поползновений возможных насильников, поскольку с молоком матери впитала ужас и отвращение к мужскому полу. В свое время ее мама была самым жестоким способом изнасилована правительственными войсками. Фауста – дитя этой любви.
Подобный эксцесс – отнюдь не плод фантазии романиста Кимберли Тейденон, на основе которого была снята картина, а ряд зафиксированных случаев среди андских женщин. Пилокатавасия началась еще во время восстания колхоза “Светлый путь” он же маоисткая группировка “Сендеро Луминосо”. Основу партактива колхоза составляли якобы угнетаемые индейцы кечуа. Им противостояла армия, офицерство которой было преимущественно европейского происхождения. Во время войны обе стороны прославились кровожадностью и свирепством. В отличие от нашей гражданки победили в Перу, к счастью, белые. В ходе боев выяснилось, что массовое изнасилование оказывает сильное психологическое воздействие на индейцев, ломая их волю к сопротивлению. Соответственно, армия их широко практиковала.
События в фильме развиваются в течение где-то месяца после смерти мамы Фаусты. Фауста лечится в местной больничке с переменным успехом. Ведь урожайность картофеля растет. Девица живет у дяди, который собирает последние крохи, чтобы устроить пышную свадьбу для своей дочери - кузины Фаусты. Тем временем, нетленный труп мамы Фаусты, завернутый в ткани, требует захоронения.
А фиг. У Фаусты случился бзик. Она любой ценой желает отвести тело мамы - на ее родину в далекую деревню, что лежит в Андских горах, дабы похоронить ее именно там, а не на задворках пыльного пригорода. Денег же нету, ни на врачей, ни на гроб, ни на логистические услуги. Чтобы собрать хоть какую-то сумму бедняжка нанимается в особняк известной столичной пианистки, богатой вдовы столичного официра (уж не ее ли отца?). Вдова-пианистка самым жестоким образом использует служанку. Присваивает романтичную индейскую музыку, которую Фауста сочинят, между делом, мурлыкая себя под нос, а потом вышвыривает служанку на улицу. События между тем приобретают нешуточный оборот с обертонами мировоззренческого полета. Не хочу раскрывать все карты и рассказывать, чем заканчивается фильма.
Довольно незатейливый и, честно говоря, якысь нудноватый в восприятии сюжет в конце вдруг поднимается до высот обычного в Латинской Америке магического реализма. Мне он напомнил другую ленту - “Женщину без головы” аргентинки Лукреции Мартель, где речь идет о белой женщине, задавившей индейского подростка, и как ни в чем не бывало, продолжившей свое существование вдаль.
Ведь речь-то здесь вот о чем. Дело здесь не столько в “Сендеро Луминосо”. Тут глубже метафора. В трактовке режиссера изнасилована древняя цивилизация обеих Америк. Мы не знаем, да и не когда не узнаем, чем стал для инков, мапуче, могикан визит Колумба, и развернувшиеся за этим события. Пафос фильма как раз об этом, об вековой травме, о грандиозном культурном шоке, которые пережила индейцы. Ведь, по сути, европейцы для архаического мира Америки были инопланетянами, “чужими”, еще более страшными, чем в “чужие” в картине “Чужие” американского режиссера Камерона.
В ходе фильма вызывает недоумение надутая, обиженная поза Фаусты, в которой она пребывает 75% экранного времени. Мол, смотрите на меня, глядите. Вот, что вы со мной сделали, ироды. Из-за этого смотреть фильм довольно тяжко. Кажется, с фантазией у режиссерши – проблемы. Можно было бы изыскать иные изобразительные средства для демонстрации переживания. Хотя как знать, как знать. Может она того и добивалась. Умучить, так сказать, зрителя в кресле.
Миру белых колонизаторов противостоит, как водится, поэтический мир гор, мир нежнейшей музыки, карнавальных свадеб и жертвенных лестниц в небо. В этом месте «Молоко скорби” пересекается с балканской фольклористкой Кустурицы, Шияна, Петровича с их поэтизацией цыган. Такой же сладко-горький лиризм, трагизм, хотя у югославов - децибелы, а тут ласковое журчание. И вот казалось бы такой комплиментарный фильм. Все счастливы.
Однако не тут-то было! В перуанской прессе и в лимском киноведении (состоящем в основном из представителей народа кечуа, придерживающихся левых взглядов) вдруг начался страшный, вселенский срач, до боли напомнившей мне диспут, в отношении “Сибирского цирюльника” и “Предстояния”, да и вообще дискурса по следам современного русского арт-хауса. Перуанские журналюги заголосили: ““Молоко скорби” это такая развесистая перуанская клюква для западного дурака-зрителя. Мол, все это не так. Клаудия Льоса - столичная белая фифа. Cняла картинку про индейцев, которые изображены у нее как стадо придурков, ничего не знающих кроме нелепых обычаев и прозябающие в девственной превобытнообщинности”. А, это все нет так! Мы перуанцы, народ просвещенный, знаем айфон, азбуку, Модерн Токинг!
В общем-то, пафос возмущения понять можно. Западный массовый зритель, так уж сложилось, если уж и смотрит узбекское, перуанское, тайское, сербское кино, то смотрит в первую голову, броскую этнографичсккую специфику, фольклор. В русских фильмах он ценит бородатого мужика в обнимку с медведем. В югославских – танцующего цыгана с бутылем ракии в одной руке и автоматом Калашникова – в другой. В таиландских – бабая в зеленых джунглях. В перуанских – картошку в женской письке, так далее.
Да, на самом деле, мир сейчас - становится проще. Глобализация меняет его со страшной скоростью. Сейчас и в Урюпинске, и в Лиме, и в Вишакхапатнаме все больше офис-менеджеров с мобильниками и кредитными Фордами Фокусами смотрят в уикенд с чипсами «Аватар”, сидят в Фейсбуке, одеваются в джинсы. Мало, кто рискует засовывать в себя овощи.
Но кому интересно, смотреть на жизнь горожанина 21 века? Горожанину из США неинтересно смотреть на такого же горожанина из Москвы, Лимы, Рима. Ему подавай национальную изюминку. Если он едет туристом в Индию, то идет смотреть, как в Варанаси сжигают мертвецов, как какают на улицах позе лотоса, а не на количество айфонов. В этой связи понятен пафос возмущения и левой перуанской критики в отношении “Молока Скорби” и московских киноблоггеров в отношении “Предстояния” Михалкова.
Но мне бы хотелось кинуть камень и в местных киноблоггеров и в перуанских леваков. В запале они выставляют себя еще большими дураками, чем Михалков, Льоса и весь арт-хаус о российской глубинке вместе взятые. Кино – это всегда кино, это - особый угол зрения, не претендующий на фотографическую достоверность.
А местные пацаны во всем мире обижаются! Они не хотят выглядит дикарями! Они желают выглядеть белыми яппи! Никто так не выпячивает свою “цивилизованность” как бывшая деревенщина. Ярче всего пафос подобного обличения провялился в совсем неожиданном месте. Мне кажется, что ниже описанный случай лучше всего характеризует этих критиков.
Вы помните историю с фотографом-домукунталистом в Узбекистане? Интернет долго смеялси и ужасалси идиотизмом Каримовского режима, который стал преследовать безобидную фотохудожнику, прославляющую прекрасными работами родной край. Фотохудожница снимала дехкан в ватных халатах, арбузы, айву, кишлаки. Все в таком в лилово-изнеженном крене, что любо-дорого посмотреть.
А ее узбекские власти стали гнобить по чем зря. За что, спрашивается? Да вот как раз за то! Властям предержащим в Ташкенте невыносимо смотреть на себя как не недоразвитых чучмеков. Они то считают себя сверхсовременными гражданами мира, даже лучше, чем европейцы. “Они одеваются в Дольче Габана, ездят на Лексусах, отдыхают в Ницце”, а тут их выселяют как романтичных, милых, но чурок. Ровно, такая же история была и в Турции в 20-х годах, когда Ататюрк каленым железом выжигал все османское из своего населения.
В Перу же журналисты и кинокритики, в массе своей выходцы из левого лагеря заклеймили фильм Льосы, как развесистую клюку для тупых европейцев. Поэтому режиссера Клаудию Льосу с семьей гнобят там, как у нас гнобят семью Михалкова. Тем паче Льсосы – белые аристократы, таланты через одного. Клаудия хотела сделать комплимент индейцам, стать народной печальницей. А вышел то конфуз.
Мне кажется, что и русские киноблогерры в своем обличительном пафосе, и перуанские леваки напоминает парадоксальным образом Ататюрка и президента Каримова. Не понимая, что искусство – это, в правую голову, - точка зрения, а не гипсовый слепок с реальности, они плюют в небо, выставляя себя заплеванными тупорылыми колхозниками. Плевки-то назад падают.